Иван Камчатый. Личность столь же реальная, сколь и легендарная. Ибо одни исследователи считали его всего лишь помощником Фёдора Алексеевича Чюкичева, а другие приписывали ему роль первооткрывателя Камчатки. Что и побуждает присмотреться к той части жизни и деятельности отважного казака и незаурядного землепроходца, которая связана с походом отряда Ф. Чюкичева на реки Омолон, Пенжина и Чендон (Гижига).

Начать же этот анализ следует с принципиального замечания. Дело в том, что историки и краеведы (и даже географы), говоря о землепроходцах, нередко упускают из виду ту ландшафтную обстановку, в которой осуществлялись их походы. Вернее сказать, довольно часто ландшафты (горы, реки, моря и пр.) в реконструкциях многих исследователей предстают сего лишь в качестве фона реально происходящих исторических событий. А ведь именно ландшафтная составляющая во многом, а, нередко, и в решающей степени, предопределяла возможность и особенности

 

41

 

осуществления конкретного похода. Ибо казаки и промышленные люди не просто перемещались от одного (начального) к другому (конечному) пункту, а передвигались по конкретной территории. Так что при описании походов землепроходцев их маршруты просто необходимо привязывать к местности. Причём привязывать как хорологически (к реальным объектам, через которые, или по которым, проходили или могли проходить казаки), так и хронологически – сколько времени понадобилось (понадобилось бы) тому или иному отряду на преодоление либо всего, либо той или иной части их пути. И, причём, обязательно с поправкой на сезоны года, с их особенностями, способствующими или, наоборот, препятствующими передвижению. А также с учётом способов (пешком, на собаках, на оленях, на кочах и т. д.) передвижения, наличия пищи, одежды, снаряжения и других особенностей – благоприятное или, наоборот, враждебное отношение местных жителей.

Замечание это уместно уже хотя бы потому, что многие исследователи, упуская из виду ландшафтный антураж описываемых событий, нередко приписывали казакам и промышленным людям либо излишнюю лихость при достижении ими реальных и, особенно, предполагаемых территорий и объектов, либо следование теми местами, которыми землепроходцы на самом деле идти не могли. Впрочем, приведу пример, напрямую связанный с темой данного исследования.

Так, например, Б. П. Полевой пишет, что в 1645 году, на Индигирке, русские впервые столкнулись с юкагирами, которые со своими оленями ходили через верховья реки Колымы вдоль Гыдана к реке Пенжина и оттуда, через Парень – к верховьям реки Гижига [12, с. 51]. И добавляет, что несколько позднее, уже на самой Колыме, русские услышали от юкагиров об юкагирском имени «Чендон», которое привязывалось к верхней части реки Гижига. А завершает он всё это высказыванием о том, что на поиски «Чендона» (Гижиги) отряд Ивана Аврамовича Баранова отправился, ни много ни мало, с верхней Колымы.

В том, что юкагиры с верховьев Колымы могли ходить вдоль Гыданского хребта (ныне Колымское нагорье, примыкающее к правому борту долины реки Колыма) к рекам Гижига и Пенжина сомневаться не приходится. Другое дело, что от среднего и нижнего течений рек Яна Индигирка и Алазея (от ареала обитания юкагиров) к устью реки Омолон (правый приток Колымы, по которому юкагиры выходили к Чендону) они перемещались либо по низменным долинам рек Бодяриха (правый приток Индигирки) и Ожогина (левый приток Колымы), обходя при этом с севера Момский хребет. Либо, что ещё ближе и проще, по Яно-Индигирской и Колымской низменностям.

Относительно же предположения о продвижении отряда И. Баранова на Чендон (Гижига) через верховья Колымы следует заметить, что приняв это представление на веру, необходимо будет признать, что казакам пришлось бы проделать путь от низовий Колымы (от Нижне-Колымска) до верховий Колымы. Преодолев при этом около 2000 километров пути, так как длина Колымы от устья и до места слияния рек Аян-Юрях и Кулу, дающих начало Колыме, составляет 2129 километров. А затем оттуда вновь пройти в обратном направлении около 1800 километров до устья реки Омолон, чтобы по его долине выйти к истокам Чендона.

Однако в «Памяти служилому человеку Михаилу Стадухину, со сведениями о походе служилого человека Ивана Баранова на реку Анадырь в 40-е гг.» говорится, что «… в прошлом же во 158-м году писал ты же, Михалко, в отписке ж своей, что в прошлом во 157 году февраля в 20-й день сын боярской же Василей Власьев да целовальник Кирилко Коткин с Ковыми реки послали на ту новую Погычу реку служилого человека Ивашка Баранова да с ним 35 человек горою, куда послан ты, Михалко.… И тот Ивашко с промышленными людьми горою не дошли и пришли на Колыму реку плачучи» [9, с. 263–264]. Но так как зимой 1649 года М. Стадухин самовольно совершил поход на реку Анюй [3, с. 197], то, получается, что И. Баранов был отослан в том же 1649 году не на юг – к Чендону, а на юго-восток – в поисках реки Погыча (Анадыря?). Однако, заблудившись, по незнанию ландшафтной обстановки, в притоках реки Омолон, казаки вынуждены были вернуться в Нижне-Колымск.

Тем не менее, от омолонских юкагиров И. Баранов сумел узнать новые подробности о реке Гижиге (Чендона) и путях следования к ней. На основе которых якутской таможней в 1652 году была выдана проезжая грамота на походы к Гижиге. И в 1957 году, руководствуясь этой грамотой, в поход на Гижигу отправился отряд казаков и промышленных людей под руководством Ф. Чюкичева.

Вот как описывает это событие в одной из своих ранних статей Б. П. Полевой: «В середине 50-х гг. XVII в. на Колыме были получены сведения о промысловых богатствах новых «закаменных рек», в частности реки «Чендон» (Гижига). Колымские «начальные люди» решили сразу же послать туда отряд служивых и промышленных людей во главе с Фёдором Алексеевым Чюкичевым. К этому отряду позже присоединился и Иван Камчатый.

 

42

 

С открытием навигации 1657 г. отряд Чукичева отправился на коче на реку Омолон. В верховьях Омолона, у устья реки Баранихи открытой в 1648 году Иваном Барановым, Чюкичев основал своё главное зимовье. С верховьев Омолона отряд Чюкичева перешёл на Пенжину, а оттуда через реку Парень в верховья р. «Чендон» (Гижиги), где основал Чендонское зимовье. Так возникло русское поселение в непосредственной близости от Камчатки [10, с. 105].

Практически слово в слово повторяет сказанное Б. П. Полевой и в последующей своей публикации на эту тему [11, с. 23]. Предоставив, тем самым, исходный материал для уточнения основных обстоятельств, связанных с этим походом.

Начать таковое уточнение следует с того, что в данном случае историк «закаменной рекой» считал Гижигу (Чендон). И подчёркивал при этом, что «Закаменными иноземцами» Чюкичев и его товарищи называли жителей обитающих на юге «за камнем» – за Колымским хребтом (Гыданом). Очень важно, что Чюкичев намеревался побывать у «неясачных закаменных иноземцев». Русские тогда уже собирали ясак и на Пенжине и на Гижиге, следовательно, речь шла об иноземцах, живших южнее Пенжины» [10, с. 107; 11, с. 24].

Однако М. Стадухин, кратковременно побывавший в низовьях нынешней Пенжины, потерпел поражение от оседлых коряк острожка Аклан и потому собрать с них ясак не смог. А после него, вплоть до 1670 года, когда в средней части долины нынешней Пенжины, возле устья реки Часовитиной был поставлен Чендонский острог (отчего, кстати, река Пенжина некоторое время также именовалась Чендоном), русские люди на этой реке не появлялись. И точно также никто не мог до похода Ф. Чюкичева собирать ясака в долине нынешней реки Гижига, так как до него никто из русских на Чендон не выходил.

Таким образом, намерения побывать у иноземцев, проживающих в долине современной реки Пенжина и, тем более, южнее, у Ф. Чюкичева быть не могло. И не могло тем более, что, как будет показано ниже, под рекой Пенжина юкагиры понимали нынешнюю реку Гижига, а сам Ф. Чюкичев под этой же рекой понимал реку Парень, на которую его отряд попал по ошибке.

Что же касается утверждения Б. П. Полевого о близости зимовья, построенного казаками Ф. Чюкичева в верхней части долины реки Чендон (современной Гижиги), к Камчатскому полуострову, то следует заметить, что располагалось оное зимовье в 275 километрах (по прямой через Пенжинскую губу) от перешейка, соединяющего полуостров Камчатка с материком; в 600 километрах, если идти к этому же перешейку вокруг Пенжинской губы; и в 1400–1500 километрах от реки Камчатка. Так что говорить о его близости к Камчатке не приходиться.

Кстати, уже сами эти обстоятельства исключают возможность осуществления И. Камчатым похода на Камчатку. Однако не стану спешить с окончательным выводом и возвращусь к походу Ф. Чюкичева. С тем, чтобы определиться с основными пространственными этапами и временными вехами следования отряда Ф. Чюкичева от Нижне-Колымска к реке и по реке Омолон и далее.

И с этой целью вновь обращусь к представлениям Б. П. Полевого, обнаружившему в архивах подлинные данные об этом походе: «В московском, бывшем Центральном (а ныне Российском) архиве древних актов удалось обнаружить две ясачные книги с «новой с Чендона и Омолона рек збору якуского острогу служилых людей Фёдора Чюкичева да Ивашки Камчатова» [13, с. 121]. В которых, продолжает историк сообщается, что – «… ходу до Чендона реки от ковымского Нижнего зимовья на судах по Омолоне реке вверх восемь недель до Пенжинского хребта, и по хребты итти на нартах до Пенжины реки две недели, да по Пенжине реке идти до Чендонского хребта десять дней, а по хребтам идти на нартах до Чендонского зимовья восемь дней…» [там же, с. 121].

Дело в том, что исходя из этой первичной информации, уверенно выделяются три основных пространственных репера, к которым столь же однозначно привязывается хронология похода отряда Ф. Чюкичева. Это Нижне-Колымск, из которого отряд выступил в поход. Это река Бараниха (она же Быстрая, она же Кегали) – правый приток реки Омолон, в устье которой отрядом Ф. Чюкичева было построено первое базовое зимовье казаков. И это, наконец, зимовье в верховьях реки Чендон, от которого казаки выходили по реке Чендон (Гижиге) к Охотскому морю.

Что же касается хронологических вех, то первый по времени этап похода была осуществлён летом 1657 года, когда казаки отплыли от Нижне-Колымска на коче к реке Омолон и далее вверх по нему. А это могло произойти только после схода ледового покрова на реках, что в низовье Колымы происходит в последних числа июня [14, 1970]. Причём поскольку плавание казаков вряд ли началось сразу же после окончания ледохода, и что продолжалось оно 8 недель (см. выше), то достичь устья реки Бараниха они смогли лишь в самом конце, августа. Где они до наступления зимы ставили зимовье, ловили и сушили (вялили) рыбу, а также изготовляли лыжи и нарты для зимнего перехода на Чендон.

 

43

 

Дождавшись установления снежного покрова и, главное, полного замерзания рек, что в тех местах окончательно происходит в третьей декаде октября [14, 1970], казаки и промышленные в конце октября или в начале ноября отправились в дальнейший путь. При этом они от своего базового зимовья на реке Бараниха за две недели перешли через Пенжинский хребет к реке Пенжина, оттуда ещё 10 дней продвигались по ней к Чендонскому хребту и, преодолев этот хребет за 8 дней, вышли в верховья реки Чендон. Где, как уже говорилось, они и поставили своё последнее зимовье. В котором они пробыли до весны 1659 года, занимаясь охотой, и время от времени предпринимая неудачные попытки собрать ясак с местных жителей. В том смысле неудачные, что местные жители, по словам казаков, либо «от аманатов отступаются и ясаку под них не платят», либо «просят отсрочить платёж до осени».

Но коль скоро в верховьях Чендона отряд Ф. Чюкичева появился зимой 1657–1658 годов, то выйти на побережье Охотского моря казаки могли только весной 1658 года. Вот что говорил об этом, ссылаясь на архивные данные, И. С. Вдовин: «По среднему течению Чендона жили оседлые коряки в двух острожках. Чюкичев называет их по имени старшин, находящихся тогда во главе населения этих острожков. «Антуев острожек да Чепчюгин». Весною того же года (1658 – В. Б.) Ф. Чюкичев со своим отрядом «ходил в судах к морю…, а поплаву до моря из Антуева острожку одне сутки». В устье р. Чендона (Гижиги) он нашёл посёлок оседлых коряков, в которых было 12 юрт. Осенью того же года Чюкичев вторично ходил «к морю же на другую сторону» (очевидно, залива, в который впадает р. Гижига), где «погромил» корякский посёлок, состоявший из 8 юрт» [2, с. 172]. То есть, согласно мнению И. С. Вдовина, два корякских острожка стояли в среднем течении реки Чендон (Гижига), а два других – на морском побережье. Причём в первый раз к морю казаки выходили весной, а во второй раз – осенью 1658 года [там же, с. 172].

А вот Б. П. Полевой, ссылаясь на те же архивные данные, написал: «Летом 1957 г. Чюкичев спускался вниз по Гижиге к Охотскому морю, в район корякских поселений. А осенью того же года он совершил поход из Чендонского зимовья к морю в другом направлении: «ходили к морю же, но на другую сторону» (выделено нами – Б. П.). Несомненно, здесь речь идёт о находившейся в другой стороне от Чендонского зимовья Пенжинской губе» [10, с. 105]. Однако летом 1657 года казаки поднимались на коче вверх по Омолону, а затем зимой пешком шли к Чендону. И уже только поэтому не могли летом 1657 года выйти на берег Гижигинской губы

Тем не менее, Б. П. Полевой чуть ниже написал: «Во время этого похода стал известно существовании новой группы «неясашных коряк», поэтому в конце 1657 г. был предпринят новый поход на оленных «дальних коряк» [10, с. 106; 11, с. 23]. То есть, он опять же почему-то говорил об осени 1657 года.

Впрочем, Б. П. Полевой был не единственным из тех, кто не совсем верно проинтерпретировал первичные данные. Например, А. С. Зуев об этих же событиях выразился следующим образом: «С Колымы на Пенжину ходил енисейский казак Фёдор Алексеевич Чюкичев. На Пенжине его казаки штурмом взяли два корякских острожка: «…взял я, Федька, у коряк два острожка, Антуев острожек да Чепчугин… После этого Чюкичев двинулся на реку Гижигу и в её верховьях основал Чендонское зимовье (Чендон – юкагирское название Гижиги), откуда совершил два похода к устью Пенжины и, возможно, переходил «через камень» (хребет) к Берингову морю (по версии Б. О. Долгих эти события происходили в 1658 г.» [3, с. 210–211].

То есть, он, в отличие от И. С Вдовина, острожки и Антуев и Чепчугин привязал к современной Пенжине, а не к реке Чендон (Гижига). И привязал, на мой взгляд, потому, что отождествил упоминаемую Ф. Чюкичевым реку Пенжину с современной рекой под этим же именем. К тому же он дважды «отсылал» казаков от Чендонского зимовья не к устью реки Гижига (Чендон), а к устью всё той же Пенжины. Ну а некритически восприняв представление Б. П. Полевого о «камне», под которым тот понимал Срединный хребет полуострова Камчатки, А. С. Зуев также «отправил» казаков Ф. Чукичева через этот самый «камень» (хребет) к Беринговому морю.

Всё это вместе вызывает необходимость более тщательно отследить основные пространственные этапы и временные вехи похода отряда Ф. Чюкичева к реке Гижига и к Гижигинской губе. Причём отследить на основе ландшафтно-ситуационного анализа. То есть, на основе увязки реальных и предполагаемых маршрутов казаков как к конкретным местностям, по которым они передвигались (или могли бы передвигаться), так и к времени, необходимым для продвижения от одного опорного пункта к другому. И начну я этот анализ с факта преодоления отрядом Ф. Чюкичева водораздела, отделяющего бассейн реки Омолон от бассейна реи Чендон (Гижиги).

Дело тут заключается в том, что сами казаки говорили о преодолении ими Пенжинского хребта. Под которым они явно понимали не нынешний Пенжинский хребет, который отстоя на 300 километров от истоков реки Омолон, протягивается вдоль левого борта современной реки Пенжина.

 

44

 

Ибо дойти до него и, тем более, перейти на другую его сторону, за две недели казаки никак не могли. Особенно если вспомнить о том, что при реальном передвижении этим маршрутом его длина увеличивается, до 400–450 километров. А также о том, что отряду М. Стадухина, в точно таких же условиях потребовалось почти два полных месяца для того, чтобы преодолеть 400 километров от Анадырска до острожка Аклан, расположенном в низовьях современной реки Пенжина, перевалив при этом нынешний Пенжинский хребет.

Но это означает, что казаки отряда Ф. Чюкичева под Пенжинским хребтом понимали горы, отделяющие бассейны правых притоков реки Колыма от бассейнов рек Охотского моря. А таковыми могли быть только горы современного Колымского нагорья. Которое, кстати, М. Белов, Б. Полевой и многие другие историки нередко, по старинке, именовали Гыданским хребтом. А кстати потому, что ландшафтные объекты с таковыми же именами (Гыданский полуостров, и Гыданская губа) располагаются между Обской губой и Енисейским заливом). И этот факт убедительно подтверждает представление о масштабных «путешествии» одних и тех же топонимов по Сибири и Северо-Востоку Азии [1]. К числу которых относится и перемещение названия «Пенжинский хребет» от гор правого борта бассейна реки Омолон к горам левого борта бассейна современной реки Пенжина.

Но коль скоро казаки отряда Ф. Чюкичева под Пенжинским хребтом понимали нынешнее Колымское нагорье, служащее водоразделом между реками, впадающими в Северный Ледовитый океан с одной стороны, и в Охотское море – с другой, то остаётся признать, что под рекой Пенжина они понимали современную реку Парень, а не нынешнюю реку с этим именем.

И в самом деле, допустим, что казаки от реки Омолон, преодолев Колымское нагорье, вышли к одному из истоков современной реки Пенжина, проследовали по ней почти до устья, а затем долинами рек Оклан и Парень вышли к реке Гижига. Однако длина нынешней реки Пенжина составляет 708 километров, а расстояние (по прямой) от её устья до верховьев реки Чендон (современной Гижиги) – около 200 километров. И при средней скорости движения тогдашних пеших отрядов казаков и промышленных людей в одно поприще (20 вёрст за день), им, с учётом дней отдыха и вынужденных остановок из-за непогоды, потребовалось бы на этот переход затратить не менее 50–60 дней. Сами же казаки утверждают, что по реке Пенжина они шли всего 10 дней. Так что вариант перемещения отряда Ф. Чюкичева по современной реке Пенжина отпадает полностью. Тем более, что при таковом раскладе казаки бы первую половину своего пути удалялись бы от Чендона, а не приближались к нему, так как верховья нынешней реки Пенжина лежат к северо-западу от верховий Чендона (Гижиги), а сама река Пенжина в верхней половине своего течения течёт с запада на восток.

Но в таком случае получается, что из всех нынешних рек на роль Пенжины в понимании Ф. Чюкичева и И. Камчатого может претендовать только река Парень, истоки которой находятся всего лишь в 120–150 километрах от истоков правых притоков реки Омолон. Поскольку именно от этой реки казаки повернули к Чендонскому хребту, перевалив через который оказались в верховьях реки Чендон (Гижиги).

И действительно, река Парень (Пенжина) перед окончательным выходом из предгорий довольно резко поворачивает к юго-востоку. А потому казаки, прознавшие от юкагиров Омолона о том, что река Чендон лежит западнее реки Пенжина (под которой, кстати, юкагиры понимали реку Большая Гарманда), свернули к юго-западу, и перевалив за 8 дней через небольшой отрог Колымского нагорья, именуемого ими Чендонским хребтом, попали в долину реки, которое они посчитали Чендоном. Посчитали же казаки эту реку Пенжиной потому, что они, из-за незнания пути, попали не в верховья той реки Пенжина (нынешняя река Гижига), о которой русским говорили юкагиры, а в долину реки Парень.

Кстати, о том, что Ф. Чюкичев и И. Камчатый действительно ошиблись, посчитав реку Парень Пенжиной, а реку Гижигу – Чендоном, можно уверенно судить по данным С. П. Крашенинникова: «В четырёх днях ходу от реки Пенжины следует речка Егача или Арача, оттуду в двух днях ходу Парень река, которая вершинами сошлась с Акланом рекою, от Пареня в 6 днях ходу Чондон, а потом Ижиги река» [5, с. 83]. Да и Б. П. Полевой также считал, что отряд Ф. Чюкичева к Чендону шёл по реке Парень: «Из документов XVII века видно, что именно по Парени тогда шёл путь в Чендонское зимовье на верхней Гижиге, где было зимовье Ф. И. Чюкичева и И. И. Камчатого» [12, с. 60]. Другое дело, что он при этом не обратил внимания на то, что сам Ф. Чюкичев реку Парень именовал Пенжиной.

К сказанному, для прояснения сути дела, остаётся добавить, что ещё весной 1651 года, на устье нынешней Гижиги вышел отряд М. Стадухина, который воспринял эту реку за ту самую Пенжину, о которой ему говорили юкагиры ещё во время его пребывания в 1641–1642 годах на реке Оймякон, и, позднее, на реках Индигирка и Колыма. Однако Ф. Чюкичев и И. Камчатый о пребывании М. Стадухина в этих местах ничего не знали, так как стадухинцы появились в Охотске

 

45

 

лишь летом 1657 года, когда отряд В. Чюкичева уже плыл вверх по Омолону. И уж тем более ничего не знали они о том, что М. Стадухин нынешнюю реку Гижига считал рекой Пенжина. Что и побуждает рассмотреть всю эту ситуацию с реками под общим именем «Пенжина» более подробно.

Дело в том, что название «Пенжина» авторы «Топографического словаря Северо-Востока СССР» увязывают с топонимами Пяжин, Пензей, Пензина, корни которых восходят к юкагиро-русской адаптации корякско-чукотского слова пэннын~пэнрын~пэншын~пэнчын – то есть «место нападения» [7, с. 304]. Причём, специально подчеркну, по мнению самих авторов, под «местом нападения» изначально понимался перевал, по которому приходили так называемые «тынныт» – «чужаки». И лишь затем это название перешло к реке, по которой оные «чужаки» спускались с перевала.

Но таковыми чужаками для оленных коряк, населяющих долину нынешней реки Гижига, и от которых, собственно и произошло само имя «место нападения», были юкагиры, приходившие в верховье реки Пенжины от Омолона. А затем, когда омолонские юкагиры окончательно потеряли своих оленей и стали «пеши», уже оленные коряки стали постоянно переходить через этот перевал на Омолон со своими оленями, отчего юкагиры и стали использовать (в своей адаптации), это – «есто нападения» – название.

Конечно же, в ответ на это представление можно возразить, что, мол, адаптация юкагирами корякско-чукотского имени могла произойти во время их совместных с казаками походов на нынешнюю Пенжину – с тем же, В. Атласовым, например. Однако название «Пенжина» стало известно русским ещё тогда, когда они даже о реке Анадырь практически ничего не знали. Причём эта первичная река Пенжина к современной реке под этим именем никакого отношения не имела.

Правда, замечу, авторы названного «Топографического словаря» это же название («место нападения») привязывали к перевалу, отделяющему бассейн нынешней Пенжины от бассейна реки Анадырь. Однако своё окончательное название современная река Пенжина получила лишь после того, как топоним «Пенжина» был перемещён на своё нынешнее место. Чему в значительной мере способствовало и то, что через перевалы современного Пенжинского хребта в долину нынешней реки Пенжина также неоднократно приходили «чужаки» – сперва чукчи, а затем и русские. И в том, что всё так и было, убеждает тот факт, что юкагиры никогда не проживали в среднем и, тем более, в нижнем течении современной Пенжины, а потому и не могли своё адаптированное название привязывать к совершенно чуждому и неведомому им нынешнему Пенжинскому хребту.

Таким образом, исходя из всего сказанного, можно достаточно уверенно говорить о том, что казаки отряда Ф. Чюкичева считали нынешнюю реку Парень рекой Пенжина, современную реку Гижига – Чендоном, а о существовании современной реке Пенжина, на момент выхода на побережье Охотского моря, они даже не подозревали. И это тем более верно, что именно такое представление о названных реках помогает прояснить дальнейшие передвижения казаков Ф. Чюкичева. И, прежде всего, ситуацию с предполагаемым походом на Камчатку.

Дело тут заключается в том, как уже говорилось, зимой 1657–1658 годов казаки, обосновавшись в Чендонском зимовье, ясак с аборигенов верхней и средней частей реки Чендон практически не собирали. Не могли они собирать ясак и летом, так в это время года на пушного зверя не охотятся. И, следовательно, пушнины у них было ровно столько, сколько они добыли за зиму 1657–1658 годов сами. А это значит, что для того, чтобы заготовить достаточное количество пушнины, у казаков в запасе оставалась всего одна зима, ибо осенью 1659 года они уже были в Нижне-Колымске. Так что времени для совершения похода длиной около 1400 километров только в одну сторону) у казаков просто не было.

И в самом деле, впервые на берега Гижигинской губы казаки попали только весной 1658 года, когда они сходили на судах к морю, обнаружив при этом посёлок оседлых коряк, в котором, пишет И. С. Вдовин, было 12 юрт [2, с. 172]. Осенью того же года они ещё раз сходили «к морю же на другую сторону» залива, в который впадает Гижига, «погромив» при этом корякский посёлок, состоявший из 8 юрт [там же, с. 172]. То есть, по мнению историка, казаки за пределы Гижигинской губы на своих судах не плавали. Ничего не говорил он и о том, что казаки от Чендонского зимовья ходили в сторону рек Парень и Пенжина.

Кстати, в связи с выходами казаков к Гижигинской губе, нелишне будет обратить внимание на то, что один и тот же исторический факт, взятый из одного и того же архивного документа, разными авторами, в зависимости от их интересов, представлений и предубеждений, воспринимается по-разному. Ибо в данном случае, Б. П. Полевой считает, что во второй раз Ф. Чюкичев ходил (плавал?) на другую сторону полуострова Тайгонос – в Пенжинскую губу, а В. И. Вдовин – на другую сторону Гижигинской губы. И добавить, что использование первоисточников (архивных материалов), обычно понимаемое как несомненное достоинство исторического

 

46

 

исследования, далеко не всегда приводит к однозначным выводам. И наоборот, привлечение, за неимением возможности работать с архивными материалами, данных уже опубликованных по этим материалам работ, отнюдь не означает, что таковые исследования являются сомнительными.

Впрочем, для нас сейчас не суть важно кто из названных авторов более верно проинтерпретировал подлинный документ относительно времени и мест входа казаков к морю. Хотя лично я думаю, что предпочтение следует отдать В. И. Вдовину. Ну, хотя бы, потому, что плавать на речных кочах вокруг полуострова Тайгонос, среди бурунов, буйных приливных течениях и многочисленных скал-кекуров было слишком рискованно. Для нас сейчас гораздо важнее то, что Ф. Чукичев и И. Камчатый лишь осенью 1658 года узнали о существовании новой группы «неясашных коряк». То есть тех самых коряк, о которых Б. П. Полевой написал: «Те же мужики сказывают, на море близко кость рыбья» [ДАИ. Т IV. СПб.: 1951. С. 146–147. Цитирую по 10, с. 105–106]. Причём таковыми коряками скорее всего были жители западного берега Гижигинской губы, острожки которых стояли относительно недалеко от Тауйской губы, в районе которой обитало локальное стадо моржей.

Тем не менее, вероятность похода отряда И. Камчатого поздней осенью 1658 года от Чендонского зимовья к востоку от Гижигинской губы не исключается. Другое дело, что произойти это могло лишь после возвращения казаков из второго похода к побережью охотского моря. Причём вряд ли казаки могли реально продвинуться в этом направлении далее устья реки Пенжина, так как передвижение по болотистой местности требовало много времени. К примеру, В. И. Ихельсон о своём походе этими же местами говорил, что «… летом болотистые тундры очень затрудняют сообщение, а местами делают его совершенно невозможным» [4, с. 8]. Отчего его отряд в среднем за день проходил 16 километров [15, с. 100]. Тем не менее, двух последних месяцев осени для преодоления пути от Чендонского зимовья до устья реки Пенжина и обратно группе И. Камчатого было вполне достаточно для того чтобы успеть вернуться на Чендон к началу охоты на пушного зверя.

Итак, двинуться к Восточному морю казаки (если, конечно же, предположить, что часть отряда во главе с самим Ф. Чюкичевым осталась на Чендоне, а другая часть во главе с И. Камчатым пошла на восток) могли не ранее конца октября – начала ноября. То есть после установления снежного покрова и замерзания рек. Так что остаётся лишь рассчитать, сколько времени понадобилось бы казакам для того, чтобы они смогли от верховьев реки Гижига дойти до нижнего течения реки Камчатки и вернуться назад в Чендонское зимовье в начале календарной весны, с тем, чтобы успеть по снегу возвратиться к устью реки Бараниха. А для этого, ради простоты и наглядности, просто отмерю на карте соответствующие отрезки маршрута по линейке, то есть без учёта обхода гор и следования изгибами речных долин. И вот что из всего этого получилось.

От верховьев реки Гижига до устья реки Пенжины дистанция составляет 200 км. Ещё 200 км лежит между устьями рек Пенжина и Пустая, впадающей в Пенжинскую губу в районе перешейка, соединяющего Камчатский полуостров с материком. От перешейка до реки Лесная расстояние также достигает 200 километров. Ещё 150 километров отделяют устье реки Лесная от устья реки Карага на восточном побережья полуострова. И, наконец, расстояние от устья реки Карага до реки Камчатка составляет 350 км. Складываем всё это, и получаем – ни много, ни мало – 1100 километров. И это напрямую – по карте. На самом же деле набирается все 1400–1500 километров, для преодоления которых потребовалось бы не менее 70–75 ходовых дней. Добавим сюда 30 дней на отдых и непогоду, 30 дней на добычу пушнины (напомню, казаки просто обязаны были добывать её всеми способами, в том числе и охотой, поскольку именно это, а не отыскание новой землицы самой по себе, было их основной задачей, за невыполнение которой им было не сносить, буквально, головы), увеличим всё это в два раза за счёт обратного пути, и станет совершенно ясно, что достичь реки Камчатки и вернуться обратно на Чендон за время от начала зимы до начала календарной весны, казаки никак не могли, даже если бы они при этом за день и преодолевали 20 вёрст в среднем.

То есть, иначе говоря, ни в 1658, ни в 1659 годах Иван Камчатый побывать на Камчатке не мог. Если же, конечно, не понимать при этом под Камчаткой так называемый Камчатский нос – то есть пространство, которое простирается на север от перешейка до устьев рек Пенжина и Анадырь. Впрочем, чтобы не понимать под Камчаткой, по-прежнему не совсем ясным остаётся то, почему и по какой причине Б. П. Полевой «отправил» отряд И. Камчатого к Восточному морю и далее к Камчатке?

И снова приходится говорить о том, что ответ на этот вопрос следует искать в не совсем верной интерпретации архивных данных. Вспомним, ко времени начала похода Ф. Чукичева русские уже успели обойти Чукотку и выйти в это самое Восточное море. Затем, в 1652 году С. Дежнёв открыл знаменитую Анадырскую «коргу» с её «рыбьей костью». А ещё чуть позже он же отправил первую партию моржовых клыков в Якутск. Так что ко времени выхода в свой поход Ф.

 

47

 

Чукичев и И. Камчатый обо всём этом уже знали. Хотя, конечно же, они не могли знать, как далеко к югу простирается это самое «Восточное море». И уж тем более они ничего не знали и не могли знать о самой Камчатке.

Зато им наверняка было известно, что на северном побережье Охотского моря имеется большое лежбище «морского зверя моржу». Ибо в отписке якутского воеводы И. П. Акинфова от 6 августа 1652 года об этом говорится: «Да нам же, государь, холопем твоим, ис тех же служилых людей Олешка Филипов да Ивашко Ячменов с товарыщи 8 человек, которые ходили с Охоты реки в прошлом во 156-м году на новую на Мотыхлей реку, в роспросе сказали – как де они шли на Мотыхлей реку с усть Охоты реки морем подле землю парусным погодьем, бежали судки до Моржового мысу, а на том, государь, на Моржовом мысу версты на две и больши зверя моржу лежит на берегу добре много. Да с усть же, государь, Мотыхлея реки в виду островы. А по скаске де, государь, тунгусов, что на тех островах (живут), зверя моржу ложитца много ж.

И как де, государь, они, Олешка с товарыщи, с той с новой с Мотыхлея реки шли назад на Охоту реку в прошлом 159 году, и на море на том же на Каменном мысу зверя моржу лежит много же» [8, с. 300–301].

Вполне очевидно, что эти данные были известны не только воеводе, но и простым казакам. Поскольку, как следует из этой же отписки, казаки, пребывающие в Охотском остроге в 1652–1656 годах, занимались охотой на этих моржей [там же, с. 301]. И, не исключено, что ко времени появления в тех местах М. Стадухина они уже успели выбить это локальное стадо моржей. Напомню, кстати, по этому поводу, что гораздо более значительную по численности моржей анадырскую коргу дежнёвцы также опустошили за первые несколько лет.

Однако Б. П. Полевой почему-то не придал значения этому свидетельству очевидцев. Более того, отталкиваясь от упоминании М. Стадухина об отсутствии моржей в Охотском море, он решил, что «новые неясачные коряки» говорили о моржах, обитающих в море, расположенном к востоку от Гижигинской губы. А потому и «направил» И. Камчатого на это самое Восточное море, утвердительно написав далее, что «… казаки с Чендонского зимовья действительно прошли через Парень в низовья Пенжины и оттуда – к северной части полуострова Камчатка и там по традиционному пути с реки Лесной перешли на Карагу и далее на берег Берингова моря» [11, 1984, с. 24; 13, с. 122].

Но при этом Б. П. Полевой почему-то выпустил из поля зрения им же самим комментируемый факт наличия моржей в Охотском море, содержащийся в «Росписи от Охоты реки морем идти подле земли Ини до Мотыхлея реки и где каковы реки и ручьи пали в море, и где морской зверь – морж ложиться и на которых островах».

К тому же, добавлю, говоря в другом месте о походе к Восточному морю и к Камчатке, сам историк высказался скорее отрицательно, чем утвердительно: «Куда именно ходил собирать ясак Камчатой в 1658–1659 гг. достоверно неизвестно. Но поскольку он пытался проникнуть в район, где имелась моржовая кость, не оставляет никаких сомнений то, что он ходил к Берингову морю. Как известно, ещё Михаил Стадухин отметил, что в северной части Охотского моря «костья рыбья зуба нету» [10, с. 106]. Потому что сомнения всё же возникают, так как он при этом ни о длине данного маршрута, ни о скорости передвижения по нему, ни о времени потраченном казаками на предполагаемый поход на Камчатку и обратно, ничего не сказал.

Так что версия Б. П. Полевого о походе И. Камчатого на Камчатку (а заодно и о происхождения названия Камчатка от фамилии И. Камчатого), как минимум, вызывает сомнение. А, по большому счёту, не выдерживает критики. Как не выдерживает критики и предположение историка о втором походе Ф. Чюкичева и И. Камчатого на Камчатку. Потому что, как написал в своей челобитной колымскому начальству сам Ф. Чюкичев: «…в нынешнем же во 158 (1660) году подымался он, Федька, на государеву службу на Омолон реку служилыми людьми на усть Баранихи с Ивашкой Камчатым, с Мокейкой Игнатьевым, да с охочими с промышленными людьми одиннатцатью человеки для государева ясачного соболиного збору и для прииску и приводу вновь под государеву руку неясачных закаменных иноземцев» [РГАДА, ЯПИ, оп. 3, 1660, № 1, л. 7. Цитирую по 10, с. 106]. Ибо, во-первых, под «закаменными реками» в этом случае опять же понимаются Гижига, Парень и Пенжина, но никак не Камчатка. Ибо, во-вторых, времени у них для второго похода на Камчатку попросту не было, так как «С Блудной реки (Омолону) он, Федька, ныне в 169 (1661) году летом не выплыл и казны государеву он не выслал, вести не ведомо – жив, не ведомо мёртв» [РГАДА. ЯПИ. Оп. 3. 1661. № 67. Л. 82. Цитирую по 13, с. 154]. То есть, по наказу колымского приказного казаки уже в 1661 году, то есть всего через год, должны были вернуться в Нижне-Колымск. Тогда как для похода на полуостров и обратно им, как было показано выше, нужен был бы, как минимум, ещё один год.

 

48

 

Таким образом, подведу окончательный итог, на полуострове Камчатка И. Камчатый и Ф. Чюкичев не были. Ибо, побывав на полуострове, они бы непременно доложили об её богатых пушных ресурсах колымскому приказному. А в этом случае либо сам колымский приказной, либо якутский воевода, непременно послали бы на Камчатку полуостров специальный отряд. Напомню, что всего через несколько первых лет после появления первых слухов об Анадырской корге она была уже буквально вдоль и поперёк была перекопана жаждущими обогатиться за счёт «рыбьего зуба». Да и после похода В. Атласова на Камчатку туда сразу ринулся отряд за отрядом.

Однако те же Ф. Чюкичев и И. Камчатый в 1660 году были посланы не на Камчатку, а на реки Омолон и Гижигу. Более того, даже 37 лет спустя после завершения похода Ф. Чюкичева и И. Камчатого на Чендон, Лука Морозко также был послан не на Камчатку, а к апутским корякам. «В 2204 (1696) году посылан от него был к Апутским Корякам Лука Морозков 16 человеках за ясашным збором…», – написал по этому поводу С. П. Крашенинников [6, с. 192]. И только после посещения этих самых апутских коряк Л. Морозко побывал, якобы, на Камчатке. Именно якобы, так как есть основания считать, что сам Л. Морозко под Камчаткой понимал совершенно иной природный объект. Впрочем, это пока всего лишь предположение, требующее дополнительного обоснования.