Ровно 275 лет тому назад, 23 февраля  1733 года из Санкт-Петербурга выехала  первая партия (10 членов команды во главе  с М. Шпанбергом) Второй Камчатской экспедиции (5). Так началась самая, пожалуй, грандиозная из всех географических экспедиций всех времён и народов.

Правда, по документам, начало её принято относить к апрелю 1732 года, когда 17 числа этого месяца был издан указ императрицы Анны Иоановны о назначении начальником экспедиции капитан-командора В. Беринга. Но, во-первых, правительственный  Сенат, не удовлетворённый результатами Первой Камчатской экспедиции (в частности, сомневаясь в подлинности открытия пролива между Азией и Америкой в 1728 году), ещё в конце 1730 года предложил В. Берингу подать свои соображения по поводу организации новой экспедиции, поставив ему при  этом  в задачу расширение её  целей. Но, во-вторых, уже после названного указа последовала ещё целая серия правительственных указов и инструкций, расширяющих, регламентирующих и уточняющих стоящие перед ней задачи. Так что подлинное её начало вполне уместно  привязывать именно к этому – к  отъезду в Охотск первых её 11 членов – событию.

Кстати,  в русской и советской историко-географической литературе эту экспедицию  называют по-разному. И Второй Камчатской, и Великой Северной, и Сибирско-Тихоокеанской, и даже просто Сибирской экспедицией. Но всё же, пожалуй,  наиболее правильным, будет именовать её  Второй Камчатской экспедицией. Потому что, как подчёркивают  Д. М. Лебедев и В. А. Есаков (1), и я полностью согласен с их мнением, «оно удачно указывает на тесную связь её с Первой Камчатской экспедицией».

Конечно же, многие отряды этой экспедиции проводили свои исследования практически самостоятельно. Конечно же, в силу отдалённости и изолированности районов их работ, начальники этих отрядов  иногда были просто не в состоянии докладывать о своих результатах непосредственному своему  начальнику – В. Берингу. И тем не менее, вся их деятельность осуществлялась в рамках единых целей и задач, а результат этой деятельности был прямым следствием  первоначального общего плана, разработанного  несколькими правительственными учреждениями: Сенатом в лице  обер-секретаря  И. К. Кириллова, Адмиралтейств-коллегии во главе с Н. Ф. Головиным и Академии наук, академики и профессора которой (Г. Ф. Миллер, И. Г. Гмелин, Ж. Н. Делиль, Д. Бернулли) составили подробные инструкции по проведению конкретных научных работ экспедиции и создали  карты исследуемых районов. В том числе, к сожалению,  и недоброй памяти карты Ж. Н. Делиля с их фантастической «Землёй Жуана де Гама».

Но вернёмся к самим целям и задачам? В указе от 2 мая 1732 года  среди таковых называлось разведывание новых земель между Америкой и Камчаткой, Камчаткой и Японией, и исследование Шантарских островов (4). Указывалось также и на необходимость установления, по возможности, торговли с Америкой и Японией. Однако  именно эти цели были засекречены. А  для публичного озвучивания  была выдвинута  лишь одна цель – решение так и не выясненной до конца проблемы с проливом между Азией и Америкой. Окончательно же цели и задачи  были сформулированы в указе Сената  от 28 декабря 1732 года, и в инструкции Адмиралтейств-коллегии  от 28 февраля 1733 года (1).

Ну и, наконец,  следует  отметить тот факт, что советская историческая и географическая  науки так и не сумели создать единого и более или менее законченного исследования по  характеристике истории и результатов  Второй Камчатской экспедиции. Более того, при всём обилии  работ, осуществлённых множеством разных авторов советского периода, обращает на себя внимание заметная неполнота в освещении той самой организаторской деятельности, которая  как предшествовала  конкретному началу экспедиции, так и осуществлялась на всём её протяжении. В попытке хотя бы отчасти восполнить этот пробел,  и предпринимается данная работа.  Но произведено это будет не совсем обычным образом.

Дело в том, что  таковая попытка, была сделана, и сделана просто  блестяще, академиком А. Ф. Миддендофом ещё в XIXвеке (3). Так что мне осталось только привести  его текст,  предварить его   вступлением (что я и сделал) и завершить  послесловием (что мне ещё предстоит сделать). Потому что, как мне представляется,   в данном случае более важным является  донесение до читателей мыслей и точки зрения  человека из совершенно иной эпохи. Человека, совершенно иначе, чем сейчас, освещающего  события тех лет. И человека,  труды которого  мало кому доступны.

Итак,  слово самому А. Ф. Миддендорфу:

 «К сожалению, у нас до сих пор нет сочинения, которое сжато излагало бы все те усилия, которые некогда клонились к цели, ныне давно покинутой, открыть северо-восточный путь, – точно также, как это сделано с длинным рядом предприятия для открытия северо-западного пути. Там, где во главе стояла Россия, мы были бы поражены иначе, но таким же удивлением. Тогда как северо-западные плавания, постепенно становясь всё значительнее, только в новейшее время достигают верха своей славы и опыт совершения северо-западного пути показывает вместе невозможность проложить его навсегда, России уже 4–5 столетия назад, со славой удалось положить на карту весь северный берег Азии, проследить восточный изгиб его, показать отдельность его от севера Америки и отыскать положение северной части пресловутой Японии.

Известия об этой величественной цели экспедиций, которыми мы первоначально обязаны, в лице Миллера, нашей Академии, в новейшее время вновь изложил офицер нашего флота г. Соколов, и старался пополнить их сведениями из разных архивов, имея в виду по преимуществу интересы мореплавания Мы не можем отказать ему в искренней благодарности за тяжкий и почтённый труд; но и сам он считает своё сочинение только сбором материала в большом размере. Это труд предварительный, ожидающий переработки рукою мастера, и я настойчиво повторяю, что под пером знатока этот предмет щедро вознаградит потраченный на него труд.

В прошедшем столетии, при тогдашнем состоянии всего, конечно, нельзя было ожидать ни той технической изобретательности в кораблестроении, ни консервов, которые то предохраняют от порчи состав крови в экипаже соками на юге выращенной зелени, то дают съестным припасам, по законам физиологии, наименьший объём и наименьшую тяжесть и тем устраняют неудобства всех заготовлений и перевозки; равным образом не должно предполагать ни той заботливости о настроении духа в экипаже, и об его умственном образовании, ни добровольного участия матросов в высших предприятиях; одним словом, на Азиатских берегах России, которая в то время в самой Европе едва лишь достигла некоторого развития, нельзя искать тех ярких признаков утончённой цивилизации, какими отличаются последняя экспедиция Британцев для поисков Франклина. При всём том, что знаменитая Сибирская экспедиция России стоит по меньшей мере наравне с этими Британскими, если не выше. Нельзя не подивиться в ней громадности её устройства и дарованных ей средств, неистощимому терпению в продолжении десятилетия и неослабно оказываемым поощрениям, потому что во всём этом столько же ознаменовало себя и правительство, сколько участники экспедиции своею неустрашимой смелостью и мужественным терпением показали себя достойными такого предводительства.

Без всякой поддержки со стороны общественного мнения, как в Англии, правительство приняло тогда план, предложенный ему Берингом, и расширило объём его до огромных размеров. Императрица Анна Иоановна не могла принимать много личнаго участия в видах, перешедших ей по наследству, и потому осуществлением этого великого дела мы обязаны собственно живому и безпримерно единодушному участию разных правительственных мест того времени. Всемогущий при дворе Остерман, прокурор Соймонов и обер-секретарь Сената, известный издатель перваго печатного атласа России Кирилов, начальник Адмиралтейств-коллегии Головин и Академия Наук дружно содействовали друг другу. Не жалея никаких средств; ни одного обстоятельства не забыли. Отправлением экспедиции не спешили, а пускали в ходе её части по одиночке. Из пяти разных мест суда отправлялись обыкновенно по-парно, чтобы в случае нужды могли оказывать друг другу помощь; вслед за ними или впереди их до самого моря шли крытые барки – так называемые дощаники – с провиантом. Между тем ещё заблаговременно, ещё зимой, отправлены были сухопутьем люди, для постройки, из плавучего морского леса, магазинов, где на всякий случай заготовлена была часть припасов, для которых не находилось места на судах. Кроме того, за судами, вдоль морского берега, следовали собственно для того назначенные стада оленей, частью как ходячие мясные магазины, частью для ускорения перевоза людей и съестных припасов в том случае, еслибы суда вмёрзли или подверглись какой-нибудь опасности; а погонщикам этих оленей велено было по берегам на видных местах, особенно при устьях больших рек, складывать из пловучего морского леса пирамиды, которые служили бы для плавателей знаками. Для езды по льду взяты были на суда упряжные собаки; позаботились даже отправить под  75º и 72½º Самоедов, Якут и Русских на рыбный промысел для продовольствия плавателей; в трудно-доступные места заблаговременно навезли со всех сторон небольшие запасы съестного, и делали это даже зимою на собаках.

Распорядившись по возможности насчёт содержания и безопасности отправляемых в даль отважных голов, как старались обеспечить для себя с их стороны наибольшую деятельность? Высших офицеров ожидали награды, хотя не так систематически распределённыя, производимых из нижних чинов, и команду, по грубым понятиям того, ещё варварского времени, считали неизбежным поощрять к делу лишь принуждением и угрозами. На присылаемые ими донесения о каких-либо неудачных покушениях, из Петербурга им всегда был один повелительный ответ: вы не прежде получите разрешение возвратиться, как только достигнув предписанной вами цели. А надобно заметить, что для большей части командировок цель предписывалась, как оказалось после, вовсе недостижимая. Впрочем, для многих чинов экспедиции всего тяжелее были в таких ответах не столько самые труды, которые от них требовались, сколько горькое сознание, что и впредь им предстоит быть беззащитными жертвами жестокаго произвола своих командиров. Прискорбно видеть, что некоторые из подчинённых начальников экспедиции, которых имена занимают почётное место в ея истории, в заключение своего поприща, вместо награды, были разжалованы в рядовые матросы. Пьянство и вследствие того всякое рода наглости, равно и преступная корыстность вызывали на начальников жалобы как от подчинённых, так и от посторонних людей, и они подвергались заслуженному наказанию. К этим порокам, происходившим от недостатка нравственного развития, присоединялась ещё одна бедственная стихия, от которой пострадал, например, сведущий и предприимчивый офицер Овцын. За приятельское обращение в скучном Берёзове с сосланным туда князем Долгоруким Овцын был разжалован в матросы. Как изменяются обстоятельства! В моё время – это было в царствование Его Величества Императора Николая I – многочисленная свита сенатора, бывшего в Сибири для ревизии присутственных мест, сближалась по преимуществу с ссыльными за политические преступления, так как они составляли там образованнейшую часть населения; да я и сам жалел, что крайняя поспешность пути по Сибирским городам не дозволяла мне дольше черпать сведения из таких прямых источников. Но в прошедшем столетии в Сибири царствовала страшная система подозрений, и под кровом законности свирепствовала беспощадно. Кто сообразит, как могущественнейшие начальники Сибири один за другим подвергались самым позорным обвинениям, тот найдёт почти в порядке вещей, что неутомимый учёный Мессершмидт по возвращении из Сибири был взят под арест, а знаменитый Штеллер, измученный судебными проволочками, погиб от нападок, не дожив до возвращения.

Возвращаясь к главному предмету последних страниц, припомним в заключение, как прекрасно было устроено учёное отделение экспедиции. Гмелин старший, Миллер и Людвиг Делиль, недостойный брат знаменитого академика и географа, путешествовали независимо от начальника морской экспедиции, хотя те и другие обязаны были помогать друг другу, когда соприкасались в своих действиях. Чтобы придать вес экспедиции в глазах света, о ней всенародно объявили до отъезда с поименным обозначением ея членов и в значительных выражениях об участии самой Государыни к их успехам. Пред отъездом они допущены были  к Императрице на прощальную аудиенцию, удостоены целования руки и уверений в неизменной милости Ея Величества; на другой день точно также они откланялись прочим членам царского дома. Состав их свиты был не только полон, но даже блистателен до обременения. Шесть студентов Московской Славяно-Греко-Латинской Академии было дано им  с самого начала; а впоследствии число их возросло до 12; Штеллер и Фишер сопровождали академиков в качестве адъюнктов. Затем с ними ехали: толмач, 5 землемеров, к которым после прибавилось ещё 4, инструментальный мастер с учениками, живописец, рисовальщик, пробирщик с двумя штейгерами; кроме того, совершенно вопреки нынешним понятиям, академическим господам дано было военное прикрытие из 12 рядовых, под командой капрала и даже с барабанщиком. Шума, конечно, много, слишком много, но и прекрасного намерения нельзя не видеть. Академикам открыты были все архивы; присутственные места обязаны были доставлять академикам проводников, мастеровых и рабочих. Кроме подвод для повозок с учёной поклажей, как-то с книгами, инструментами, из числа которых для примера назову зрительные трубы, в 15 и 13 футов длины, и т. д., каждому из господ академиков для его особы велено было давать обывательских лошадей на десять экипажей.

Дело, очевидно, доведено до крайности. Посещение такого множества гостей для жидкаго населения Сибири равнялось постою неприятельской армии. Как ненавистны и разорительны были такие повинности обывателей в пользу экспедиции, мы будем иметь случай видеть в продолжении этого сочинения; но всё сказанное доселе едвали можно и сравнивать с неслыханными усилиями, каких стоило местным жителям препроводить от Якутска чрез Становой хребет снаряды и людей для судов, построенных для экспедиции в Охотске.

Не смотря на такое необычное множество косвенных налогов в пользу экспедиции в то время, когда обременительные повинности натурой и без того были обыкновенны, выдачи чистыми деньгами на издержки экспедиции простирались до 360.00 тогдашних рублей, которых ценность, надобно заметить, была в несколько раз больше нынешней. Сенат несколько раз посылал запросы в Адмиралтейств-Коллегию; не пора ли остановится? Но благодаря настойчивости Коллегии, предприятие держалось теперь само собою, именно самой огромностью издержек. Доказательство, так часто поддерживающее самые шаткие предприятия, на этот раз, конечно, не могло остаться без действия. Надобно – говорили – довести дело до конца; иначе все доселе сделанные издержки пойдут на ветер.

Вышепоказанная сумма, конечно в десять раз меньше того, что Английское правительство издержало на поиски Франклина (по донесению Английского Адмиралтейства, поиски Франклина с 1848 до 1854 года стоили больше 20 миллионов франков), и оно было при том осыпано упрёками за неуместную скупость, когда, сосчитав эти издержки, решилось отказаться от дальнейших жертв. В сравнении с этими издержками, все пожертвования России в пользу северной экспедиции многим могут показаться незначительными. Но вспомним, что между этими двумя предприятиями лежит 5/4 столетия, что тогда Россия только лишь вступила в ряд Европейских государств, и что за точками отправления экспедиций Сибирь простиралась огромною пустыней, лишённою всяких средств и пособий. При этом перевес склонился бы решительно в нашу сторону, если бы различием побуждений к таким предприятиям в то время и в наше, не отстранялось сама возможность сравнения между ними. В прошедшем столетии к тому подстрекала корыстная страсть, мечтавшая открыть новые пути в Японию, Китай и Индию. В наше время из материальных вожделений прошедшего столетия выработались побуждения высшаго достоинства» (3, с. 50–55).

Таким вот образом выглядела ситуация с объяснением целей и задач Второй Камчатской экспедиции полтора века тому назад. И мне остаётся только написать   заявленное выше  послесловие. В котором я, во-первых, обращаю внимание на то, как красочно, великолепным русским языком, страстно и полемично описана организаторская деятельность,  предваряющая и сопровождающая работу Второй Камчатской экспедиции.  Как, впрочем, и вся огромная, в двух толстенных томах, книга А. Ф. Миддендорфа. И отметить, как проигрывают в этом отношении, за редким исключением,  труды на подобную тему современных авторов, с их подчёркнутым отсутствием всякой художественности и с сознательным избеганием даже самого намёка на полемичность. Вот отчего  я старался не искажать правописание первоисточника, хотя и ловил себя постоянно на том, что невольно «переделывал» некоторые авторские слова – например, по привычке писал высшего вместо высшаго.

Во-вторых, стоит, непременно стоит,  подчеркнуть  обстоятельство, которое связано с материальным обеспечением экспедиции. А точнее, с её финансированием. Дело в том, что сам А. Ф. Миддендорф, говоря о денежных средствах, уверяет, что сумма  – 360 тысяч рублей – потраченных на экспедицию денег, просто колоссальна. И вместе с тем он отмечает, что этих денег было несравненно меньше, чем выделила спустя сто с лишним лет Англия на поиски экспедиции Франклина. Более того, отчётливо осознавая ничтожность прямых вложений в экспедицию, А. Ф. Миддендорф счёл необходимым сказать о попутных, как бы ничего не стоящих, материальных  затратах, произведённых в форме привлечении неоплачиваемого труда по обеспечению членов экспедиции постоем, продовольствием, проездными и прочими услугами. Но так и не решился, по вполне понятным причинам, прямо сказать о том, во что же обошлась  экспедиция на самом деле.

 Вот отчего я  счёл возможным добавить  ко всему  сказанному самим А. Ф. Миддендофом один маленький штришок. Спустя 40 лет после начала экспедиции «обыкновенное парадное» платье князя   Потёмкина, обошлось «светлейшему»  в  200 тысяч рублей, что равнялось годовому оброку с 40 тысяч крепостных (6). То есть,  как, оказывается  ничтожна эта – 360 тысяч рублей – сумма сама по себе. И как  изнурительно долго – десять  лет – на содержание  экспедиции  изо дня в день  изымался оброк с  7,2 тысяч крепостных. Вот почему А. Ф. Миддендорф так и  не решился  сказать истину. И не нам его судить, ибо и до сих пор  о чём только мы не умалчиваем, опасаясь неправедного, но скорого, суда  власть имущих.

Ну и, наконец,  несколько слов о наболевшем. Как можно видеть, к науке в те далёкие времена относились с подчёркнутым пиететом. Судите сами,  «простой» академик согласно тогдашнему «табелю о ранге» на деле  приравнивался  к высшим сановным и духовным лицам России в обеспечении транспортом, постоем и всеми прочими привилегиями. А несколько  позже, когда  императрица Екатерина II своим указом  закрепила за академиками право запрягать в упряжку на выезд пять лошадей, во всей России только губернаторы,  сенаторы и митрополиты могли запрягать  больше.

Впрочем, что там – академики. Обычный студент С. П. Крашенинников, находясь, говоря  по-нашему, на обычной преддипломной производственной практике, по этому поводу писал: «А в данном мне из канцелярии Охоцкого порта её императорского величества послушном указе написано, чтоб зимним сухим путём вместо санной лошадиной одной подводы давать мне столько санок с собаками, на скольких можно везти клади двадцать пуд, щитая в том числе и  меня, да под казённые при мне веши и под пищика по одним санкам, а служивым двум человекам одни санки» (2). И, надо сказать, получал требуемое, и даже с  лихвой, ибо, как он продолжает чуть далее: «Генваря 17 дня в 5 часов по п(лудни) поехал я из Большерецкого острог к горячим ключам с пищиком, с толмачём, да с двумя служивыми на пятерых санках, а имянно под себя взял трои санки, под пищика и под служивых одни санки…» (2).

А потому,  подчеркну, и сумел он собрать большое количество материала и, в конце концов, написать капитальный труд, на который вот уже 250 лет кто только не ссылается. Но вряд ли бы у него  получилось нечто подобное, будь  вынужден,  как все советские (российские) геологи, вулканологи,  географы и прочие полевые исследователи,  сам  нарты грузить-разгружать, сам пищу  варить, сам сумы  с приборами и образцами таскать, и сам же эти пробы подготавливать для  анализа. Да и вообще, много чего ещё, вплоть до уборки и переборки колхозного картофеля, делать сам, вместо того, чтобы заниматься своей непосредственной работой.

То есть, резюмирую, как бы ни трудна была стезя учёного в те времена, в профессиональном отношении она была куда как лучше обустроена, чем в наши дни. Ибо если  С. П. Крашенинникову и пришлось-таки  заниматься   огородничеством, так, во-первых, для того, чтобы  самому с помощникам дополнительно кормиться, и, чтобы, во-вторых, проводить наблюдения за высаженными растениями. А это, согласитесь, совершенно не то, что  работа из под палки на колхозных полях и фермах. На этом и поставлю точку.